Историческая география ТЯНЬ-ШАНЯ и ПАМИРО-АЛАЯ

Русская наука занимает первое место в изучении истории Средней Азии. Свыше полувека прошло с тех пор, как В. Бартольд заложил основы исторического изучения среднеазиатских народов. Его первое научное путешествие было совершено в Семиречье и на Тянь-Шань, к которому он неоднократно возвращался в течение всей своей жизни, но история которого впоследствии все же не стала в центре его научных интересов .

 

Весьма глубоко вникал В. Бартольд в своих исторических работах в вопросы исторической географии. Нет возможности перечислить все экскурсы В. В. Бартольда по этому вопросу, учитывая, что его перу принадлежит свыше 700 работ. Но уже такие работы, как большая глава «Географический очерк Мавераннахра» (118 стр.) в его знаменитом «Туркестане» (1900 г.), его специальный труд «Историко-географический очерк Ирана», вышедший в 1903 г. (176 стр.), «К истории орошения Туркестана» (1914 г., 174 стр.), не говоря о первой большой работе, связанной с нашей темой ― «Отчет о поездке в Среднюю Азию с научной целью 1893—1894 гг.» , наглядно свидетельствуют о большом интересе В.В. Бартольда к вопросам исторической географии, в частности, и к таким, которые имели скорее естественно-историческую специфику. Достаточно вспомнить его участие в дискуссии о древнем русле Аму-Дарьи, вылившееся в специальный труд «Сведения об Аральском море и низовьях Аму-Дарьи с древнейших времен до XVII века» .

 

Работа В. В. Бартольда не разрешила всех сомнений географической науки — это явствует хотя бы из возобновления дискуссии еще в 1930—1931 гг. на страницах «Petermanns Mitteilungen» (статьи А. Херманна, Р. Хенинга и др.) . «Вечный» вопрос об Узбое решит не география, не история, а советская археология в совокупности с выводами истории и географии, что убедительно показывают последние результаты работ Хорезмийской экспедиции . Это внимание к сюжетам исторической географии сопровождалось у В. Бартольда исключительной осторожностью в картографировании своих наблюдений и мнений. В. Бартольд не создал ни одной исторической карты. Более того, насколько нам известно, только к «Историко-географическому обзору Ирана» была приложена обычная карта Ирана, да при издании на английском языке в 1928 г. его книги «Туркестан» была в нее включена административная карта Средней Азии XIX—XX вв., отсутствовавшая в русском издании. Мы не ставим себе задачу проследить развитие историко-географических суждений о Семиречье, Тянь-Шане и Памиро-Алае, тем более о Средней Азии в целом. Предшественников у В. Бартольда было мало (кроме древних авторов); по существу, таковым может быть назван только П. Лерх, но и он изучал в своей поездке 1867 г. только западную часть Семиречья, не сделав сколько-нибудь существенных наблюдений . Однако заслуга В. Бартольда заключается в том, что он, мобилизовав огромный материал письменных источников, главным образом арабо-и персоязычной географической литературы, расчистил пути для историко-географического познания Семиречья и Тянь-Шаня, отчасти Памиро-Алая. Издание на русском языке его «оппонентом», консулом в Кашгаре, Н. Петровским сводки мусульманских маршрутов по Средней Азии Шпренгера не снижало ценности сведений, какие привел В. Бартольд в своем «Отчете».

 

В. Бартольд своим приездом в Среднюю Азию возбудил интерес местных деятелей к археологии, в том числе к вопросам исторической географии. Научные результаты поездки В. Бартольда в этом плане отмечены нами не только в вышеуказанных предисловиях к переизданию его работ «Киргизы» и «Очерк истории Семиречья», но и в специальных главах, посвященных истории исследований этого края, в обобщающих наши археологические изыскания книжках — «Памятники старины Таласской долины» и «Археологический очерк Северной Киргизии», вышедших в дни войны, в 1941 г. (первая в Алма-Ате, вторая в г. Фрунзе). Наиболее преуспели на этом поприще из местных деятелей начальник Аулиеатинского уезда Каллаур и чиновник особых поручений в г. Верном Н. Пантусов. Другими исследователями было сделано несравненно меньше. Следует лишь отметить ряд историко-географических экскурсов Шаванна в его труде о китайских источниках по истории западных тюрков , заключения Херманна в связи с его разысканиями о трассе древнего «шелкового пути» , да работы предшественника всех упомянутых авторов Томашека , касавшегося главным образом всей Средней Азии, а из восточных ее частей обратившего внимание на Фергану. Отдельные наблюдения мы встречаем у издателей и комментаторов античных авторов, китайских источников и мусульманских текстов. Среди них на первое место могут быть поставлены новейший комментатор Птолемеевской географии Вертело и переводчик и комментатор безымянной древнетаджикской рукописи X в. Худуд ал-Алам («Границы мира») В. Минорский . Особо следует отметить тщательность комментария последнего, давшего в своих примечаниях к тексту по существу свод всех известных ему авторов, современных источнику, и сделавшего в связи с этим ряд ценных дополнений к наблюдениям В. Бартольда. Этот труд получил высокую оценку в нашей научной литературе .

 

Для нас особо важно привлечение и комментирование В. Минорским автора XI в. Махмуда Кашгарского, особенно его карты мира, где значительное место занимает Семиречье. Специально рассмотрению карты Махмуда Кашгарского посвящена работа «Самая старая турецкая карта мира» советского исследователя И. Умнякова, выводы которого нас не во всем удовлетворяют. На эти вопросы, и неоднократно, обращал внимание крупнейший востоковед акад. И.Ю. Крачковский, который отмечал важность изучения не только арабского географического текста, но и карты . Если, таким образом, мусульманская географическая литература явилась предметом рассмотрения востоковедов, даже в отношении Семиречья (например поездки М. Массона), то хуже обстоит дело с китайской литературой, а тем более с картографией, которая, однако, приняла уже научный облик, как считает Херманн, с эпохи Вэй (IV—VI вв. н. э.). Маршруты же путешественников, послов и паломников достаточно подробно освещены рядом ученых, стоит только вспомнить имена синологов от Бретшнейдера и Палладия до Хирта и Пелльо и многих других. И все же до конца удовлетворительного решения этих вопросов мы не имели. Отождествление древних названий с современной картой местности производилось без учета местонахождения археологических комплексов, которые могут точно локализовать древние населенные пункты, а вместе с тем и окружающие их местности.

 

Сделать это было порой невозможно без большой подготовительной археологической рекогносцировки. Последняя (и именно в больших масштабах, исключающих возможность отождествления со случайными пунктами) и была нами проведена в 1933— 1952 гг.; маршрут ее достиг уже к 1952 г. почти 40 000 км. Достаточно ясно представляя все основные крупные археологические комплексы этого края — Семиречья, Тянь-Шаня, Алая и Памира, мы больше застрахованы от возможных ошибок, чем наши коллеги, так как смогли учесть все нюансы описаний древних авторов и сравнить их как с общими описаниями памятника, так и с данными его вскрытия и датировки (см. карту на с. 418). Кроме того, мы включили в работу наших экспедиций изучение специфических особенностей памятников, т.е. культуры древнего человека в этих районах в связи с различными (и столь разнообразными здесь!) географическими зонами — от арктического пояса высокогорных районов Тянь-Шаня и Памиро-Алая почти до субтропиков у западных подножий Ферганского хребта. Только такой метод (и то не всегда), с нашей точки зрения, позволяет утверждать, а не только предполагать, то или иное решение вопроса об отождествлении. Только при этом методе можно было окончательно признать городище внутри города Джамбула как древний Тараз, а не искать его к югу от Джамбула в Капкинском ущелье, или к северу в урочище Оххум, или в Тюймакенте. Отождествляя памятники отвлеченно, в отрыве от всех вышеперечисленных моментов, легко можно впасть в ошибку. Так, И.И. Умняков помещает столицу караханидов XI—XII вв. Баласагун там, где в это время в лучшем случае стоял захудалый караван-сарай.

 

Другой стороной этих сопоставлений письменных источников и археологических данных является установление добросовестности письменного источника, его достоверности. Так, установлена, например, поражающая точность маршрутов Макдиси, автора X в. Это является одним из приемов источниковедческой критики, в частности критики письменного географического источника. Ввиду того, что ряд выводов и наблюдений мы уже опубликовали в своих печатных работах, в настоящей статье остановимся лишь на отдельных вопросах, связанных с исторической географией Семиречья, Тянь-Шаня и Памиро-Алая, ставя перед собой задачу, по мере сил, ответить на два вопроса, которыми мы занимались во время наших археологических путешествий. Это, во-первых, локализация кочевых обществ в указанных районах и подчинение их форм хозяйства естественно-историческим зонам в древний период; во-вторых, развитие оседлых поселений и земледелия, организация торговых путей в средневековье. Географические особенности указанных территорий четко определяли размещение племен с различным хозяйственным профилем. Мы не разделяем мнения некоторых исследователей этого края, в частности Семиречья, что земледелие имело развитой характер в Чуйской долине еще с эпохи бронзы .

 

Для этого у нас нет никаких данных, ибо серповидные ножи, датируемые II тысячелетием до н. э. и известные по всем пунктам равнинной зоны Семиречья (Или, Чу), связаны, вероятно, с интенсивной формой пастушества (заготовка сена). Зернотерки, связанные с этими же комплексами, могли служить для различных целей, в том числе для растирания кореньев. Поэтому мы полагаем, что земледелие в эпоху бронзы более характерно только для Ферганы, но не для Тянь-Шаня и его предгорий. Судя по комплексам находок эпохи бронзы и вскрытым в 1941 г. в Чуйской долине стоянкам со слабым культурным слоем, это были стойбища пастухов-скотоводов, очевидно, типа зимников. Лето пастухи проводили в горах и близлежащих ущельях. Зона зимнего стойбища размещалась по «карасукам», т. е. в местах выхода подпочвенных вод. Непосредственно у предгорий стоянок мы не знаем. Возможно, что они перекрыты селевыми потоками, ибо при различных строительных работах под мощными суглинками случаются на гравийном слое находки отдельных орудий этой эпохи. Однако пастухи-скотоводы обитали, несомненно, и в горных долинах Тянь-Шаня, причем места их постоянного пребывания отмечены в долинах на высоте до 3000 м над ур. м. Мы имеем в виду документацию их расселения Бурмачапским могильником эпохи бронзы в долине Арпа. Как мне уже приходилось отмечать', этот могильник показал типичный инвентарь эпохи бронзы, характерный для степных районов Казахстана, Алтая и Минусинского края, в то время как все иные комплексы Тянь-Шаня, несмотря на явную связь с южносибирскими культурами, имеют свое локальное лицо.

 

Любопытен и другой факт. Во многих раскопанных могилах в урочище Аламышик, в долине Нарына и даже в Алае (урочище Чакмак) VI—IV вв. до н. э. были обнаружены погребения типично андроидных расовых типов казахстанского и южносибирского происхождения, в то время как предшествующие сборы краниологического материала давали в основном «сакского» и памиро-ферганского, а главное, — передневосточ-ного средиземноморского типа. Находки костей животных бесспорно указывают на разведение баранов как в зоне тянь-шаньских долин, так и в равнинном Семиречье. Таким образом, Тянь-Шань в эпоху бронзы был заселен от равнин до высоты свыше 3000 м над ур. м. и его заселяли не только местные племена, но и племена, связанные в своем происхождении с южносибирскими этническими группировками и с племенами Казахстана. Широкое распространение этих племен доказывается также и проникновением их на юг. В то время как земледельческая культура Ферганы этого времени, т. е. II тысячелетия до н. э., имеет ясно выраженные связи с западной частью Средней Азии (Туркмения), уже по «прилавкам» Туркестанского хребта мы отмечали памятники эпохи бронзы, типа «карасук», того же южносибирского происхождения. Еще яснее картина распространения южносибирских и казахстанских этнических групп в последующую сако-усуньскую эпоху (VII в. до н. э. -I в. н. э.). Центром саков и усуней были Семиречье, Тянь-Шань, несколько позже и Памир (V—IV вв. до н. э.). Расселение их повсеместно, и к этому времени нет ни одной горной долины, которая бы не несла их следов. Могильники столь многочисленны и курганы столь разнообразны, что ясен неслучайный и некратковременный характер их образования. В условиях Памиро-Алая эти кочевые племена большими группами были расположены (судя по археологическим данным) по Алаю и Чон-Алаю и другим межгорным долинам. В отличие от этих мест, по Восточному Памиру, где кочевые племена распространены до меридиана Вахан— Памир (Юмхона, Койтезек, Яшиль-Куль), они селились небольшими группами, вероятно, в силу ограниченных резервов местных пастбищ.

 

На Восточном Памире древние кочевые племена расселялись в южной части по берегам рек Аксу, Мургаб, Памир, Истык. Границей на севере была долина р. Пшарт. Уже по Ак-Байталу нет следов древнего расселения, тем более к северу от перевала Ак-Байтал в Муз-коле, у оз. Кара-Куль и Маркан-Су. Центры сакских племен были по р. Памир (Тамды) и в верховьях Аксу (Ак-Беит), где вскрыты богатые захоронения. В долине среднего Аксу (у Мургаба) и по Пшарту кочевали бедные пастухи-скотоводы. Этнический состав Памира был сложным. В расовом отношении население его принадлежало к средиземноморской длинноголовой расе. В культуре ясно выступают связи с южной Сибирью и Ордосом. Единичны (но весьма выразительны) влияния культуры Тибета (типы могильных сооружений), Индии (бусы из сердолика, сверленные алмазом, деревянные наконечники стрел из гималайского кедра) и Переднего Востока (гончарные изделия, некоторые типы украшений). Заселение Восточного Памира происходило, по имеющимся данным, не ранее VI в., т. е. примерно со времени приручения коня. Без средств передвижения вряд ли можно было освоить горные пустыни Восточного Памира, а время приручения яка нам известно. Расселение племен могло происходить только с востока, юга и запада, но не с севера, через Заалай-ский хребет, так как пустыни Маркан-Су и Кара-Куля были непроходимы для всадника. Этим объясняется существенная разница в культуре и расовом типе синхронных племен Памира и, например, Чон-Алая. Как правило, для стоянок осваивались буквально все малые горные реки. Поймы больших рек типа Чу, Или, Кызыл-Су были свободны от стоянок. Летнее кочевание в высокогорных долинах Алая явно устремлялось ввысь, в горы, зимнее — располагалось по обе стороны реки.

 

Стоянкам кочевников на одном берегу соответствовала незаселенность противоположного, т. е. каждая кочевая община имела свои «резервные» зимние пастбища. Чрезвычайно любопытно распределение стоянок по узкому каньону Нарына. Здесь стойбища располагались там, где обрывистый и высокий берег реки в местах расширения долины сменялся пологим, удобным для большого стада спуском к воде. Характерно, что одни и те же зоны, благоприятные для заселения, ока-зываются весьма густо заселенными на одном участке и пустынными на другом. Так, например, исключительно тесно заселены северные склоны Кара-Тау против южного берега оз. Бийлю-Куль, затем следует «пустыня» до урочища Тамды, хотя условия для заселения здесь не хуже, затем заселенный район Тамды и «пустыня» почти до Алтын-Тау. Эти пустынные места явно были заповедными резервами для зимних выпасов и не занимались под жилища. Наряду с этими «микропустынями», необитаемыми землями, существовали и «макрозоны». Целиком и полностью оправдываются замечательные слова К. Маркса о монголах: «Монголы при опустошении России действовали соответственно своему способу производства. Для скотоводства большие необитаемые пространства являются главным условием»1. Такими необитаемыми пространствами были долина Аксая для Тянь-Шаня, Тау-Му-рун для Чон-Алая, «джоны» Кара-Тау для его предгорных обитателей и главным образом Моюн-Кум, низовья Чу, отчасти южная Бетпак-Дала. Сако-усуньские кочевые племена Памира и Алая — тянь-шаньского происхождения. В раннесакское время они находились под воздействием культу¬ры равнинной Ферганы. Об этом говорят нам раскопки курганов Тулейке-на, Чакмака, Кызыл-Кыштака (Шарт), Кургака, находки сако-усуньских памятников в Фергане, не только ферганская техника в изготовлении посуды сако-усуньских форм, но и характер конструкции могильных сооружений. Иная картина складывается с начала I тыс. н. э.

 

Если до этой эпохи в распространении культуры кочевников играют роль главным образом естественно-исторические условия, то с начала нашей эры все ясней выступают историко-экономические. Во-первых, в отдельных районах мы наблюдаемгетерогенный процесс земледелия и оседлости. Для Алая — это кумедская культура, для Тянь-Шаня — Кетмень-Тюбе, где мы зафиксировали возникающие на рубеже нашей эры оседлые поселения, жители которых высевали просо. В зоне Кара-Тау древнейшую оседлость кочевников мы зафиксировали на северных склонах Кара-Тау у урочища Алтын-Тау (Ак-Тепе, Тюбе-Тепе). В хозяйстве кочевников имеет главное значение площадь. Во-вторых, идет процесс проникновения оседло-земледельческих культур в глубь гор¬ных районов. Так, например, для Памиро-Алая мы констатируем этот процесс в весьма активных формах для кушанского периода первых веков нашей эры. На Алай земледельческие поселения «наступали» с запада — из Тохаристана и Ферганы (селище Дараут-Курган). Ближайшие поселения этого типа зафиксированы в Кок-Су и Катта-Карамук (правые притоки Сурхоба), а ближайшие с севера (к долинам Алая) — тепе Гульча, поселения в урочище Куналяк на 104-м километре Памирского тракта. На Тянь-Шане этот процесс начался несколько позднее. Он переживал, очевидно, два этапа и шел из двух центров. Так, например, с запада ферганцы впервые вступили на Тянь-Шань в VI—VIII вв. (р. Алабука, комплекс Ширдакбек и Атбаши), с севера — только в XI—XII вв. (Кочкорская долина).

 

Для коренных областей Семиречья — в Чуйской долине — земледелие (просо) достоверно с первых веков нашей эры, земледельческие поселения, главным образом согдийского происхождения, появляются с V—VIII вв. Изменение экономического профиля этих областей, сопредельных с кочевым миром, вызвало изменение и характера расселения кочевников. Если прежде местами расселения «царских» родов сако-усуней были междуречье Чу—Или и Чу—Талас, то теперь эти места предоставлены земледельцам. Центры тюркских кочевников располагаются в ближайших к го¬родским и земледельческим центрам долинах (Кочкорская долина, Чон-Кемин). На смену рассредоточенному населению в сако-усуньский период выступает концентрация поселений кочевников в непосредственной близости от новых экономических центров (Ой-Булак, Курменты, вблизи селений Верхнего Барсхана на Иссык-Куле). Известно также, что знать тюркских кочевников вообще сращивалась со знатью городов и зачастую переходила на оседлость. Тюркские могильники в горном Тянь-Шане редки, и могилы в некрополях немногочисленны. Таковы, например, могильники в бассейне Сары-Джаса или Темирлукский в Заилийском Ала-Тау, Аламышикский в долине Нарына. Этнические группы к этому времени исключительно сложны. Тянь-Шань и Памиро-Алай были заселены сакскими племенами из группы сака-хаома-варга, этническое наименование которых сохранили топонимы территорий, где они позднее всего пребывали и где меньше всего напластования иных этнокультурных групп.

 

На Памире одна из главных речных магистралей — Мургаб — заставляет вспомнить о древнем этнониме «мург-амюрг». На территории Памиро-Алая сохранился и другой этноним крупной группировки саков — племен аристеев, запечатленный в топониме Урешт-Рашт в древнем городе, столице Ферганы — Эрши. Весьма ясно выступают в современной топонимике Сыр-Дарьи этнонимы племен Яксарта времени Птолемея (II в. н. э.): караты, комары, тохары, арии, яксарты и др. На Сыр-Дарье сакские племена смешались с массагето-аланскими племенами и образовали кангюйские конфедерации. Со временем сакские племена Тянь-Шаня и отчасти Памиро-Алая были отюречены, очевидно, уже в усуньское время (III—I вв. до н. э.). В равнинной Фергане преобладали восточноиранские племена (аристеев, парикании, скифы-абии). Здесь во время проникновения племен усунь (в Фергане они назывались хюсюнь) складывались племена, вошедшие в состав Кушанского государства (V в. до н. э. — IV в. н. э.).

 

Взаимосвязь оседлой и кочевой части населения, которая началась с эпохи бронзы, продолжалась здесь и позднее, причем «наступали» земледельцы. Весьма важным документом об этих взаимоотношениях являются на¬скальные изображения Саймалы-Таш на перевале Кугарт Ферганского хребта. Наряду со сценами охоты и кочевой жизни здесь наличествуют ритуаль¬ные сцены, пахота при помощи яков. В сценах земледелия прослеживаются влияния явно передневосточного типа; изображения сцен охоты и кочевников включают общие центральноазиатские мотивы'. В Фергане происходило и плодотворное приобщение пастушества к интенсивным формам, — например создание сенокосов люцерны, что не могло не повлиять на конеразведение у аристеев, выводивших широко известную ценную породу лошадей быстрого аллюра — знаменитую да-ваньскую лошадь, документируемую китайскими летописями и иконографией на Араванской скале2. В Памиро-Алайском округе приобретает с III— II вв. до н. э. хозяйственное значение и як, выступающий не только в наскальных изображениях Саймалы-Таш, но и в культовой эмблематике. Сильная инфильтрация древнетюркских элементов с востока с появлением гуннов ускорила процесс образования тюркских племен Семиречья и Тянь-Шаня. Важным звеном были гунны Тянь-Шаня на территории от Таласа до Арпы, где нами обнаружены могильники гуннского происхождения (Кенкол, Кыз-Арт и Бурмачап II). Они активизировали образование монголоидности, с их помощью сложились типические черты современной культуры кочевников Средней Азии (утварь, одежда и т. п.). Это был важнейший этап в формировании тюркских племен в Средней Азии. К VI в. первый этап завершает образование государства тюркских кочевников, пребывавших в прошлом на положении периферии античных центров Средней Азии (Согда, Хорезма, Давани и других). Проникновение ферганцев на западный Тянь-Шань и Памиро-Алай, согдийцев, а позднее и сырдарьинцев в Талас—Чу, еще позднее (XI—XII вв.) в Или и северный Тянь-Шань изменило зональное распределение хозяйства и размещение племенных групп и их центров. Процесс этот шел различными путями и в разное время. На Сыр-Дарье и отчасти в Фергане он шел активнее и был более органическим. Здесь мы наблюдаем уже в конце I тысячелетия до нашей эры процесс усиления оседлости части кочевников, наряду с кочевым, и оседлый вариант культуры. На Тянь-Шане и в Памиро-Алае взаимосвязь оседлости и кочевничества наступает позднее и во многом остается внешним фактором в жизни кочевников. Это различие меньше прослеживается в северном Тянь-Шане, более ясно — в центральном Тянь-Шане и в Памиро-Алае. Серии колоний торгово-ремесленной земледельческой колонизации требуют большой военной силы для их охранения. Об этом говорит мощность крепостных сооружений и образный китайский текст, описывающий положение земледельцев Чуйской долины. Он гласит: «Земледельцы ходят в латах, захватывают друг друга в неволю, они принадлежат на западе городу Талас». Города и крепости, возникая вначале как синтез политической власти тюрок и их экономики с оседлой культурой поселенцев в едином государственном образовании, служат опорой для местных рынков обмена и для трассы международных коммуникаций. Караванные пути, бывшие средством экономического умиротворения с помощью торговли этих областей, успешно конкурируют с более древними ферганскими и южнопамирскими дорогами. «Шелковый путь» становится более северным и проходит по Семиречью. Его огромное экономическое значение и международная роль привлекают внимание географов, которые посвящают ему немало страниц своих трудов, — таджики, китайцы, арабы, персы и другие. Эти труды позволили относительно легко отождествить руины с именами городов, ибо можно было при сплошном обследовании территории корректировать построение исторической карты не только расстояниями в китайских ли (1/2 км) или в арабских фарсахах (6—7 км), но и накладывать описания в текстах на археологическую топографию оазиса или даже самого поселения.

 

Эти наблюдения, частично отраженные в наших картах, привели к следующим выводам (кроме отождествления имен городов):

 

1) в древности господствовала оазисная система расселения;
2) трассы торговых путей приноравливались к установившимся оазисам, а сами порождали возникновение новых оседлых центров;
3) центральный Тянь-Шань был в средние века источником политической силы, но не экономическим центром;
4) Илийская долина и Тянь-Шань — относительно поздние центры оседлости.

 

Все поселения средних веков локализуются по основной водной магистрали и оказываются вписанными в строго продуманную систему крепостей и укреплений. Весьма характерен в этом плане Таласский оазис, где средний Талас почти весь окружен системой крепостей и отрезков стен. Так как эти стены не представляют замкнутую цепь, а имеют перерывы, они вряд ли имели особое значение для обороны от внешнего врага, а скорее всего исполняли полицейскую функцию предупреждения бегства из оазиса подневольных — рабов и зависимых. Пространства между оазисами, например Талас — Чу, отмечены караван-сараями и крепостями, но не поселениями производственно-экономического характера. Такие караван-сараи и охраняющие их крепости — рибаты, или хисны, отмечают караванные пути. Они нам показали, например, что путь в Синьцзян из Чуйской долины шел не через Боом, как это обычно полагали, а через Чон-Кемин, выходил через перевал Кугойрок на северный берег Иссык-Куля — примерно у Чолпон-Ата.

 

Объясняется это заинтересованностью купцов в том, чтобы

 

1) пройти через ставку тюркского кагана, в свою очередь заинтересованного в этих караванах;
2) обойти воинственное племя чигилей на западной половине Иссык-Куля;
3) опереться на земледельческие оазисы Иссык-Куля — Верхнего Барсхана, отсутствующие на западной стороне Иссык-Куля, земледельческая культура которого в древности была ограничена на юге Куньчыгышем, на севере — Чолпон-Атой.

 

Пути на Тянь-Шань шли из Чу на перевал Шамси-Кочкор и далее по нынешней дороге и на Нарын — Атбаш, после Атбаша — не на Ак-Беит и Туз-Бель, а на Таш-Рабат. Направление этого пути определялось суровостью климата низкого Туз-Беля и его малой кормовой базой и, наоборот, при-влекающей караван бесснежностью Таш-Рабатского ущелья. К нему выходил путь из Ферганы через перевал Яссы на Манакельды, затем к Ширдак-беку на Алабуке (древний город Каджингарбаши) и далее через горы Калка-бар и Байбиче-Тоо. Эту линию опять же указали руины древних караван-сараев. Речь идет, конечно, о торговых коммуникациях, а не о кочевках пастухов. Особой и замкнутой областью Тянь-Шаня была Кетмень-Тюбинская котловина, находящаяся в сфере карлукских племен, в то время как Алабу-ка (Ширдакбек) и Атбаш находились во владениях ягма. Последние были тесно связаны с Ферганой. Талас и Чу принадлежали тюргешам, племена чигили делили с тюргешами власть над Иссык-Кулем; позднее (в 766 г.) они уступили свои места карлукам. Южнее Нарына оседлые поселения Тянь-Шаня, как в Джумгале, Тогуз-Тороо и по Алабуке, имели отличный от Чу—Таласа характер, более близкий к Фергане, к крепостям и поселениям Памиро-Алая.

 

Чуйское влияние на Тянь-Шань (и то только северный) отмечаем мы к XI в., но особенно явственно оно в Чу—Илийском междуречье, когда нарастают здесь наиболее активно поселения оседлого типа. Они также распо¬лагаются по малым рекам, притокам Или (вроде Узун-Агача, Каргалы, Кас-келена, Алмаатинки, Талгара, Иссыка, Тургеня, Чилика). Весьма характерно размещение поселений. В основном они расположены у мест выхода рек из горных ущелий и тем самым — у головы оросительной системы и ниже, в местах выхода подземных вод. По этим местам прошел южноилийский торговый путь на Нарын-кол в Синьцзян, т. е. восточнотуркестанский путь. От Чилика на востоке исчезают турткули — развалины древних караван-сараев — «крепостей». Они поворачивают на юг и через Кегень-Каркару выводят к Нарын-колу. Другой, северноилийский путь, или «монгольский», шел от района Алма-Ата — Талгар на древний Эквиус (Ики-Огуз на карте Махмуда Кашгарского), т. е. местность Чингильды, дальше через Айна-Булак и систему рек Биже и Мукри выходил в долину Кок-Су и Кара-Тала, где стоял древний город Койлык. Дальнейший путь также показан руинами караван-сараев, которые здесь называются турткулями, расположенных у Копала, Авакумовского, Сарканда, Лепсы и далее, по всей вероятности, на Джунгарские Ворота, судя по описаниям Рубрука, проехавшего эти места в 1253 г. Поселения северного Семиречья по правому берегу Или в большей степени связаны с интересами торгового пути и политическими коммуникациями через хребты южного Семиречья. На юге торговый путь приспособлялся к старым оседлым центрам; здесь, на севере, поселения ориентировались на торговый путь.

 

Весьма любопытные изменения произошли на юге. Наибольшее и отно-сительно равномерное заселение Ферганы и близлежащих горных районов мы наблюдали для кушанского времени. Поселения кушанского времени заходят глубоко в горы, поднимаясь до 2500 м над ур. м., — это своеобразное проявление экстенсивности земледельческого труда и ремесленного производства, носящего еще в большей степени домашний характер. С появлением и развитием городов средневекового типа резко определяетсяоблик районов. Города выходят в равнинную часть (Кува, Касан, Узген, Хуршаб), в то время как поселения межгорных долин остаются в качестве сельской округи этих центров, в них лишь высятся руины некогда мощ¬ных замков — цитадели феодалов среди зависимого крестьянства. Для Памира документирован археологическими памятниками и пись¬менными источниками южный путь через Вахан с ответвлением на Вахан-Дарью и Кара-Чукур и р. Памир, далее на Зор-Куль — Истык — Сары-кол. Полагаю возможным считать, что был путь и по Мургабу, который доку¬ментирован ботаническими данными. Так, по сообщению И. А. Райковой, по Муграб — Бартангу известен особый вид дикого лука (Allium monadelfu) китайского происхождения, явно занесенного из Сары-кола до Бартанга, «перекочевавшего» с караванами. Ваханский путь с пересечением Восточного Памира документирован китайскими источниками, засвидетельствован путешественниками от Сюань Цзана (VII в.) до Марко Поло (XIV в.), в частности очень хорошо описан Хой Чао (VIII в.), а то, что он не являлся случайным, доказано таким, например, документом, как обнародованный «путеводитель» X в. на хотано-сакском языке, описывающий путь из Хотана в Кашмир через Сары-кол, Памир, Вахан, Гильгит. Как мы указали, путь этот уступал уже в то время северным трассам, пересекавшим более богатые области потребителей-кочевников Семиречья, вызывавших к жизни разветвление основной трассы.

 

Оседлые поселения по Сыр-Дарье имели особый путь развития, и мы наблюдаем приближение кочевников к земледельческой жизни, сращение их с этими центрами. Лишь впоследствии, главным образом в кыпчакско-монгольский период XII—XIV вв., особенно при Тимуре, мы наблюдаем наступление культуры земледельческих и ремесленных районов Сыр-Дарьи в зоны кочевников, — например, поселения Ишкент к юго-западу и Ран к северо-востоку от Кара-Тау и др. Монгольское завоевание сильно изменило историческую географию Се-миречья, главным образом на участке от Или до Таласа, восстановив пастбища и разрушив города. Напомню знаменательные слова Рубрука о Койлык-ском округе: «На вышеупомянутой равнине прежде находилось много городов, но по большей части они были разрушены татарами, чтобы иметь возможность пасти там свои стада, так как там были наилучшие пастбища»1. Восстановление поселений тимуридами имело чисто военно-стратегический характер; ни поселения типа Шельджи в Таласской долине, ни типа Ашпара в Чуйской не меняли коренным образом лицо района. Это относится и к умирающему Таласу, носящему в это время имя Яны. Политика монгольских ханов вроде Хайду или Тармаширина, пытавшихся примирить интересы кочевников и земледельцев, кончалась крахом и новым взрывом междоусобных войн. Мавераннахр как торгово-ремесленный центр успешно конкурировал на своих срорпостах, главным образом на Сыр-Дарье, с этими районами, препятствуя тем самым попытке возрождения их экономической независимости. Тимур продвинул эти центры с Сыр-Дарьи на восток. Слабо воспроизвести мирную сторону его деятельности пыталась кокандская колонизация. Но, видимо, еще до проникновения кокандцев на Тянь-Шань, во всяком случае еще при джунгарах, началось некоторое возрождение ремесел и земледелия на Тянь-Шане (Атбаш).

 

Эти отдельные наблюдения во время наших археологических путешествий, позволивших ознакомиться с большой территорией, разными политическими областями и географическими зонами, подчеркивают два основных момента в роли географической среды для истории населения данных районов.

 

1. До рубежа нашей эры, т. е. до активных исторических событий в Средней Азии, резко изменивших ее политическую карту, естественно-исторические условия имели решающее значение в расселении и направлении экономики. Взаимоотношения кочевников и земледельцев носили экстенсивный характер, и мир кочевников выступал как варварская периферия среднеазиатской античности.

 

2. С I тыс. н. э., т. е. с периода активного сращения кочевников и населения земледельческой полосы, выявляются интенсивные формы обмена в пределах новых историко-политических объединений. Значение естественно-исторических условий отходит на задний план. Внешние взаимоот ношения уступают место малоустойчивому единству экономики кочевников и земледельцев. Это единство нарушается при монголах и не достигает уровня VI—XII вв. ни при Тимуре, ни при джунгарах.

 

Сказанное по поводу исторической географии Тянь-Шаня и Памиро-Алая опровергает те две основные теории, которые зачастую встречаются в буржуазной литературе. Мы имеем в виду, например, теории Э. Хантингтона, развитые в его книге «Пульс Азии»; ее автор целиком выводит анализ историко-этнографической действительности этих районов из географических условий, неумолимо и неизменно действующих, по его мнению, на протяжении тысячелетий. «Плато» Тянь-Шаня непосредственно определяло, по его мнению, образ жизни киргизов. Климат и вегетация растений допускали кочевничество, но не давали возможностей для земледелия. Отсюда и характер культур (стр. 132). Теории Хантингтона не чужды и другим авторам. Другая крайность, свойственная историкам, — видеть в исторической географии этих районов результат столкновений внешних факторов, составляющих якобы весь исторический процесс и определяющих расселение народов. Напомню хотя бы книгу Г. Раулинсона2 или последовавшую за ней через год книгу Скайлера3. Здесь, по мнению Г. Раулинсона, «скифские миграции» внутри Туркестана и «тюркские иммиграции» с Востока в борьбе с индоевропейцами выдвигаются как движущая сила истории Азии. Г. Раулинсон прямо указывал, что «большие кочевые национальности Востока хотя и формируются, но не способны к реальному развитию, и самое большое, на что они способны, — это иногда объединять отдельные гетерогенные фрагменты». Эти «иррегулярные формации, составленные из различных частей, доживают до наших дней»4.

 

Лишь вариантом этого подхода к анализу явлений истории и тем самым к построению исторической карты Азии являются многочисленные работы А. Германа, для которого внешнеполитические события составляют основу исторического процесса. Мы не останавливались на множестве частных вопросов. Нам было важно показать, как рассмотрение данных письменных источников в совокупности с археологическими обследованиями обеспечивает наиболее прочные основы для историко-географических исследований этого.