Там все было по-настоящему

Как это было: кочевать на Памире, убегать от стада яков, пить барашку с огнепоклонниками, пережить путч в геологической партии, влюбиться навсегда

 

Это не геологические и не исторические заметки и даже не дневник. Это то, что иногда снится, осколки, фрагменты — ледяной Мургаб, геологиня Таня, красные ягоды эфедры, вертолет, въезжающий на Калаи-Хумб, бадахшанец, несущий в чайнике барашку, мокрый и голодный Тарзан, ледники, ущелья, россыпь огромных звезд в черном небе. Когда-то за эти истории я влюбилась в своего будущего мужа Костика, я даже ревновала его к памирской невесте. И попросила рассказать все, что он помнит, еще раз

 

Я просто захотел на Памир. Ничего сложного, никаких терзаний, страданий, несчастной любви, я даже сессию сдал на отлично. Пришел в деканат, взял академ, купил билет на поезд Москва-Душанбе. Папа меня заочно выгнал из дома, когда узнал, что я опять. И, в общем, понятно, я постоянно куда-то срывался — в 87-м поступил в МГРИ, поучился, ушел в армию, вернулся, восстановился, поучился, уехал с экспедицией в Учкудук, вернулся, восстановился, поучился, решил уехать на Памир весной 91-го.

 

Не помню, как меня грузили в поезд, всю ночь до этого пили портвейн. Помню, что забросил рюкзак под полку, что был один в вагоне. Помню, как разбудили — милиционер трясет за плечо, а проводник стоит рядом и повторяет: «Да он хороший, хороший, у него все в порядке, я его вещи видел». Показал военный билет, уснул, проснулся — вокруг сидят вахтовики, пьют водку, едут на Мангышлак. Потом стали подсаживаться узбеки, казахи, таджики.

 

Константин Куклянов, автор воспоминаний, перед поездкой на Памир

 

Весело ехали — весь вагон блеет, потому что баранов везут тут же, там чай варят, там траву курят, только что шашлык не жарят. Когда переехали границу с Узбекистаном, ко мне подошел пожилой узбек, попросил одеться прилично — а я ходил в шортах, жарко же, душно, общий вагон, — сказал: «Пока мы ехали по твоей земле, были твои законы, теперь ты на нашей земле, тут наши законы, женщинам нельзя на тебя смотреть, стыдно, оденься».

 

Ильич в кустах

Я до сих пор помню адрес — Душанбе, улица Красных Партизан, 26, Таджикская поисково-съемочная экспедиция. Я пришел туда, в отдел кадров, прямо с поезда и сказал, что хочу на Памир. А мне сказали, да ты офигел, студент, нет справки по месту жительства о допуске в погранзону — нет Памира. Вот, можем на Тянь-Шань отправить. Но там я уже бывал.

 

В общем, на этом все могло и закончиться. И вдруг слышу:

— Студент? С какого курса? Зачем приехал?

— Студент, — говорю, — второй курс, хочу на Памир.

— Очень хочешь?

— Очень хочу.

— Давай паспорт, иди, погуляй.

 

Экспедиция на Памир

 

Отдал паспорт какой-то женщине, пошел гулять, купил бутылку пива — иду, вижу — в кустах стоит Ильич с протянутой рукой, помахал ему, иду дальше, в кустах снова Ильич, помахал, допил пиво — опять Ильич. Ладно, думаю, перегрелся, пошел обратно, проверил — там действительно по улице Ленина через каждые сто метров стоит по Ильичу.

 

Мне очень повезло. Валентина Матвеевна Стеблова была начальником партии. И ей был нужен техник. Так что, когда я вернулся, оказалось, что все документы в порядке, у меня есть комната в общаге, и мы через неделю выезжаем — Валентина Матвеевна, геологиня Таня с фокстерьером Кузей, водитель Хафиз, техник Шарбоз и я.

 

Волк на меня не посмотрел

Нельзя сказать, что там красиво. Это мелкое слово. Первый лагерь у нас был на трех тысячах метров, в долине Гумбескол. Неделя дается на акклиматизацию, чтобы привыкнуть к высоте. Я всю неделю уходил гулять. Там невероятное небо — не синее как у нас, фиолетовое и такое прозрачное, что за ним видна чернота, космос. В горах по ночам светло, огромные звезды над тобой, вот правда кажется, что можно достать рукой. И видны спутники — я по ним определял время. Однажды встретил волка. Они там большие, с красно-рыжей шерстью, лохматые. Живут не стаями, а семьями. И каждая семья держит свое ущелье. Я сидел, курил, а волк бежал мимо. Даже не посмотрел на меня.

 

Приезжали на точку, ставили палатки. Это только в песнях все очень романтично. А на самом деле мы работали каждый день, ходили в маршруты — 10, 20 километров, плюс иногда превышения были по два-три километра — это когда лезешь по скальнику или стенке все вверх и вверх.

 

Я обычно ходил с геологиней Таней, носил ее рюкзак, долбал породу, собирал образцы. Таня была маленькая, худенькая, но очень возвышенная женщина. Поднималась на сопку, садилась, закуривала и описывала в дневнике окружающую действительность. И говорила мне: «Костя, видишь, там прекрасный образец. Сбегай, выломай и тащи сюда». И я бегал, выламывал, тащил. Однажды забрались на высоту в 6500, безымянная сопка, снег, холодно. И видим — лезут люди, в пуховиках, с кошками на ботинках, с альпенштоками, с веревками, очень профессионально прикинутые, и так серьезно лезут. А тут мы с Таней сидим и курим, в бушлатах, в ватных штанах и триконях, это такие ботинки, к которым вручную прикручивали трезубые железяки, чтобы не скользили.

 

Автор воспоминаний после армии

 

Таня спрашивает:

— Вы кто?

— Мы, — говорят, — горные туристы. А вы кто?

— А мы геологи, — сердито говорит Таня, — идите отсюда, не мешайте работать.

 

Люди, присоединяйтесь!

Еду готовили по очереди. Я чаще всего варил чечевичную похлебку, это проще всего. Иногда делал фаршированные перцы и пельмени, правда, с тушенкой. Готовить там сложно — из-за высоты вода закипает при 80 градусах, и, чтобы сварить, например, картошку надо часа четыре. Припасы привозили регулярно, Валентина Матвеевна по рации заказывала — двадцать банок тушенки, макароны, сигареты, две бутылки растительного масла, два яхтанга — это такие деревянные ящики — салатного масла. Салатное масло — так шифровали водку. И все понимали, но никогда никто не задавался вопросом, зачем на Памире геологам столько салатного масла.

 

У Тани был фокстерьер Кузя — очень дружелюбный и радостный, убежденный, что все вокруг друзья и всегда хотят с ним играть. Как-то он решил поиграть со стадом яков. А як — это, конечно, корова, но громадная и с такими неслабыми рогами. И дружелюбием не отличается. Местные про яков говорят, что корова может боднуть, лошадь может лягнуть, а як может все сразу.

 

Но Кузя об этом не знал. Он подбежал к одному, прыгал, лаял, приглашал поиграть. Як сначала просто мотал головой, потом попытался боднуть, Кузя радостно перепрыгнул через рог и снова: «Гав-гав» — то в одно ухо яку, то в другое. Як рассвирепел и бросился на Кузю, Кузя поскакал к лагерю, як — и все стадо — за ним. Мы схватили молотки, думали — отмахаться, но там же огромное стадо, мчит как лавина. А впереди довольный Кузя — ура, у нас догонялки с кучей больших зверей, давайте, люди, присоединяйтесь! Валентина Матвеевна закричала нам, чтобы мы убегали, а то затопчут. Яки снесли кухонную палатку — и это мы легко отделались.

 

Ребята, мы в жопе

Через два месяца вернулись в Душанбе. Валентина Матвеевна спросила, не тороплюсь ли я в Москву. Нет, я совсем не торопился. И она передала меня другой партии, которая уходила обратно на Памир. Это была уже исключительно мужская группа: Слава, начальник — русский, инженер Ярослав — украинец, Генка-канавщик — русский, но родился и вырос в Душанбе, водитель Шермамат — памирец. И собственный повар, не помню, как его звали — уже пожилой, совершенно беззубый, из бывших зеков — готовил потрясающе, особенно учитывая наши припасы. Еще была Вика — собака Славы, помесь болонки и спаниеля, черная, лохматая. Сидеть в лагере ей было скучно, и она ходила с нами почти во все маршруты, умела залезать на скальник, стенку в два метра брала легко — как-то вся прилипала пузом, лапами и карабкалась. А когда уставала, я сажал ее в рюкзак, и она ехала на мне.

 

Детеныш памирского яка на Восточном Памире

 

Помню, как мы грузились в вертолет в душанбинском аэропорту. Все свободное пространство завалили в три слоя — внизу ящики с оборудованием, припасами, потом палатки, спальники, потом мы сами. Пришли пилоты, посмотрели на все это, сказали: «Парни, да вы офигели, мы все это не оторвем». Попытались — не получилось. Пришлось все выгружать и перекладывать в другой вертолет, помощнее. Кое-как долетели до перевала Калаи-Хумб — и резко пошли вниз. Воздух разреженный, мощности не хватает. Сели, пилот говорит — все, ребята, мы в жопе, все на выход. Мы высадились, вертолет снова попытался взлететь — и никак — поэтому медленно поехал в гору прямо по шоссейке и не доехал метров 50 до перевала. А там на сопках была русская станция слежения. Связисты выползли посмотреть, что у нас происходит. А у нас поперек дороги вертолет застрял. Дошли до него — пилот сидит весь бледный, курит, говорит:

«Хотите дальше? Тогда толкайте».

И мы его дотолкали, потом он слетел вниз метров на 300, подобрал нас и уже довез до базы Восточно-Памирской партии. Утром ушел обратно — не знаю, как: пилот от радости, что долетел, всю ночь пил водку.

 

Привет, Тарзан

Когда мы стояли лагерем на Восточном Памире, на реке Мургаб, я увидел на другом берегу собаку. Местные называли их памирскими волкодавами. Они огромные, пегие, лохматые и очень злые. Потому что пастухи-киргизы их никогда не кормят и бьют с самого рождения, у них, в принципе, одна функция — пасти стадо. А едят они только то, что сами смогут найти или поймать — тарбаганов, например. Это такие сурки — здоровенные, толстые, когтистые. Пастушьи собаки их съедали целиком, просто заглатывали вместе со шкурой, только когти выплевывали.

 

И вот пес сидел на другом берегу Мургаба два дня. Сидел и выл. Наверное, сбежал от пастухов, он был совсем молодой, он хотел жить. И на второй день переплыл ледяную реку — а там метров двадцать — пришел к нам в лагерь и сел возле палатки, тощий, мокрый. Наш повар бросил ему кость с мясом — тот даже не пошевелился, хотя было видно, что очень голодный. «Зажрался», — сказал повар. Я положил кость в миску, поставил рядом, сказал: «Давай, это твое, можно». И только тогда он начал есть.

 

Вертолет на Памире

 

Мы назвали его Тарзаном. Он не ходил с нами в маршруты, потому что решил, наверное, что лагерь — это теперь его стадо, он оставался с поваром и охранял. Он никогда сам не заходил в палатку, его надо было брать за холку, затаскивать, укладывать рядом — только так он соглашался ночевать с нами. Он ложился мне на ноги, большой, горячий как печка. Если я выходил из палатки — он выходил вместе со мной. Он никого к нам не подпускал. Никогда не лаял и не рычал. Если повар рубил мясо на обед, Тарзана можно было спокойно оставлять рядом — он сам к мясу не подходил и другим не давал подойти.

 

И ненавидел киргизов. Не знаю как, но он их издалека чуял, по запаху что ли. Когда к нам приходили пастухи — мы их еще не видели, а он уже сидел, оскалившись. Приходилось его держать — иначе он бы их просто порвал на куски. Как-то мимо ехал киргиз на мотоцикле, и мы не успели отследить. Тарзан этого мужика гнал километров пять. Тому повезло, что удалось уехать.

 

Однажды Тарзан спас Вику. Она была чистая любовь на четырех лапах. И думала, что все вокруг — друзья. Увидела на сопке пастушьих собак, побежала знакомиться. А для них Вика — еда. Один сразу схватил ее поперек спины. Вика завизжала, мы услышали, похватали молотки, побежали отбивать. Добежать не успели. Тарзан выскочил из-за палатки, буквально в три прыжка домчался, одного убил сразу, остальных расшвырял.

 

Константин Куклянов в геологической партии

 

А еще Генка научился у него охотиться на тарбаганов. Ну как — зачем. Это же мясо. Кстати, вкусное. Наш повар их отлично готовил. Так вот, Генка все присматривался, как Тарзан охотится. Он видит тарбагана — тот стоит столбиком, Тарзан бежит к нему, тарбаган пугается, ныряет в нору, Тарзан застывает на месте. Через пару минут тарбаган вылезает из норы, смотрит вокруг, видит — ничего не изменилось, большое страшное там же, где и было, становится столбиком, таращится вокруг. Тарзан бежит, тарбаган снова прячется, Тарзан замирает, тарбаган вылезает из норы — и так до тех пор, пока Тарзан не добегает. Тарбаган высовывается — а у него над головой уже зубы Тарзана. Вот Генка делал все то же самое. И у нас было свежее мясо, а не тушенка, которую мы уже видеть не могли.

 

Огнепоклонники с барашкой

Потом мы перебрались на Южный Памир, в долину Бартанга — там такой каньон — стены до шести километров, наверху снег, а в долине грецкие орехи. Когда уезжали в маршруты надолго, останавливались у кишлаков, где живут памирцы, и обязательно шли к старейшинам, чтобы спросить, можно ли стать рядом лагерем.

 

Старейшин узнать легко — сидят на лавочке бородатые старики и обсуждают мировые проблемы, пока все вокруг чем-то заняты.

 

Стадо овец на Памирском тракте

 

Получили разрешение, ставим палатки — и уже бежит к нам местный житель с чайником, в чайнике барашка — тутовый самогон, молочно-белый и очень крепкий. Садимся, выпиваем, разговариваем. Барашка заканчивается, житель, покачиваясь, уходит, мы пытаемся ставить палатки, но уже бежит следующий с новым чайником барашки. Приходят женщины, приносят лепешки, прибегают дети, приносят чай, мы им даем конфеты и тушенку, они снова приносят чай — ширчой — черный чай с молоком, солью и маслом или с жиром, как повезет, приходят новые мужчины с чайниками барашки, потом режут барана, кормят мясом — памирцы невероятно гостеприимны. Удивительно, как нам вообще удавалось ходить в маршруты.

 

Они называли себя потомками Александра Македонского, зороастрийцами и огнепоклонниками, выходцами из Бактрии и Согдианы. Давным-давно, рассказывали, Александр Македонский завоевал Бактрию, основал там свою очередную Александрию, оставил часть войск, воинов-ветеранов. И когда местное население смешалось с македонянами, появились памирцы. И они действительно не похожи ни на таджиков, ни на киргизов — смуглые, но белокожие, светловолосые, синеглазые, много рыжих и веснушчатых.

 

ПАМИРЦЫ ОЧЕНЬ ЛЮБИЛИ РУССКИХ, А ГЕОЛОГОВ ОСОБЕННО

 

В одном кишлаке я так понравился старейшинам — ну да, молодой, геолог, русский, — что они решили меня женить, хотели, чтобы я остался с ними. А я ничего не подозревал. Слава мне сказал — пойдем, старейшины зовут в гости. Мы пришли, ели, пили, разговаривали. Потом мне показали девушку, очень красивую, очень юную, спросили — нравится? Я сказал, да, нравится. Так женись, сказали мне, живи здесь. Дом тебе поставим, будешь работать учителем или водителем. Учитель и водитель — это у них были самые уважаемые профессии.

 

Чтобы не обидеть старейшин, пришлось сказать, что у меня в Москве уже есть девушка, которая меня ждет. Кажется, моя несостоявшаяся невеста была очень рада, что до свадьбы не дошло.

 

Как я устоял

Но на свадьбу мы все-таки попали. Жених был из кишлака, возле которого мы стояли лагерем, а значит, уже были как бы тоже местные.

 

Никакое наше застолье не сравнится в памирским. На свадьбу приглашаются все. И эти все лежат на кошмах, пьют, едят, снова едят и пьют, спят, едят. Там я выучил одно правило — если не хочешь превратиться в большой сонный желудок, надо обязательно что-то оставлять на тарелке и в стакане. Как только ты допиваешь барашку и доедаешь кусок барашка, у тебя за спиной появляется девушка с едой и чайником, и все идет по кругу.

 

Пить барашку — это не баран чихнул!

 

Один из свадебных ритуалов — борьба, что-то вроде нашей борьбы на поясах. Выходят здоровенные дядьки — представители кишлаков — и бросают друг друга. И вот, пока я пил и ел, ко мне пришли и говорят — ты пойдешь бороться за нас. «Мужики, — говорю, — вы что! Я так не умею. И они же все меня тяжелей раза в два. Они мне руку на голову положат — я в землю уйду». Ничего, говорят, бейся как можешь. В общем, честь кишлака я не уронил. То есть устоял.

 

Осенью мы попали на Худаё. Его празднуют, если на кишлак сходит сель, и нет погибших. Наверху выпал снег, начал подтаивать, скопились вода и грязь — пастух в горах увидел, прибежал в кишлак ночью, всех разбудил, люди взяли все, что смогли, ушли выше в горы и спаслись. Многие дома завалило полностью, но самое главное, что все выжили. И когда это отмечают, то просто перегораживают дорогу, останавливают всех и зовут праздновать. Отказаться нельзя — это будет нестерпимая обида. Мы пролежали на Худаё два дня — ели, пили, спали там же на кошмах, — пока я не сказал Славе, что все, больше не могу, поедем уже работать.

 

Памирский путч

В августе 91-го мы стояли на нагорье Западный Пшарт. И Слава по рации услышал, что в Москве какая-то буза, но ничего не понятно. Не помню, что на нас нашло, но мы тоже разделились на два лагеря. Одна половина кричала — верните водку по три рубля. А другая — да фиг с ней, с водкой, платите нормальные зарплаты! В общем, мы забрали палатку, водку, которую нашли, поднялись на сопку и забаррикадировались. А оставшиеся допили свою водку и пошли брать нас штурмом. Только у них ничего не вышло. Они пытались снять нас с сопки три дня. А мы, как могли, отбивались. Хотя у нас водка тоже закончилась.

 

ПУТЧ У НАС: ЭТИ ОТЩЕПЕНЦЫ УНЕСЛИ ВСЮ ВОДКУ И НЕ СДАЮТСЯ

 

Жара, солнце печет, нам уже все по фигу, но оборону держим. И тут приезжает грузовик с припасами. А в нем, кроме водителя, суровая женщина, которая припасы выдавала.

 

Она выходит из машины, видит все это безобразие и говорит:

— Что у вас тут?

— Да блин, — отвечают те, что внизу, — путч у нас. Эти отщепенцы унесли всю водку. И не сдаются.

— И не сдадимся, — кричим мы с сопки, хотя жрать уже хочется, и очень томно.

— Идиоты, — говорит нам женщина с припасами. — В Москве вашей все давно закончилось. А водки я вам два яхтанга привезла, слазьте уже обратно.

 

Памир. Вид высочайшего нагорья мира

 

Осенью Слава с ребятами вернулись в Душанбе. Генка забрал к себе Тарзана. А меня взял к себе Виктор Иванович Дронов — величайший геолог, знал весь Памир, провел там почти всю жизнь. А в 92-м все закончилось. Русские бежали из Таджикистана, продавали квартиры, на рынке можно было за копейки купить редчайшие книги. Так я и уезжал — два мешка книг, рюкзак грецких орехов, рюкзак золотого корня. Слава и Дронов, когда грузили меня в поезд, сказали: «Да у тебя тут контрабанда на контрабанде!» Но ничего, как-то доехал, хотя узбекские и таджикские погранцы не верили, что в мешках книги. Говорили: «Сахар везешь? Показывай!»

 

Мне было 22 года. Я вернулся в другую страну.

И сразу захотел обратно на Памир — там все было проще, там все было по-настоящему. Тогда у меня не получилось. А теперь и на Памире все по-другому — кроме самого Памира.

 

И я туда когда-нибудь вернусь.